- Какие самые важные вехи в истории вашей семьи в XX веке?

 

- Не знаю, найдется ли еще хоть один человек, оба деда которого, как мои, были персонально обруганы вождем мирового пролетариата. Алексей Павлович Мещерский был назван эксплуататором и акулой империализма в связи с забастовками в Сормове, где он был управляющим заводов и генеральным директором, а про Александра Васильевича Кривошеина скромнее, что он "как всегда врет".

 

Арестам подвергались и мои деды, и отец. Бесчисленным арестам и расстрелам подверглась та часть семьи, которая не смогла покинуть РСФСР. В конце концов и я сам был арестован. Вот аресты, наверное, и есть эти главные вехи.

 

- Ваш дед был соратником Столыпина в деле земельной реформы.

 

- Он был министром земледелия с 1908 по 1915 год. Причем не только исполнителем, но и соавтором реформ, поскольку книга "Путешествие в Сибирь" имеет двух авторов - Столыпина и Кривошеина.

 

- Как сложилась дальнейшая жизнь Александра Васильевича?

 

- Он не принял Февраля. В 1918 году пытался спасти государя при этапировании из Томска в Екатеринбург, создал в Москве действующий антибольшевистский заговор, сумел уйти от ареста, был главой правительства генерала Врангеля в Крыму - правительства Юга России.

 

Господь уберег Александра Васильевича от долгого пребывания в эмигрантском круге. В 1922 году, на смертном одре, дед сказал: "Россия вступила в полосу мрака и ужаса, которая продлится 80 лет, после чего страна наша возродится".

 

- Как ваша семья жила в эмиграции?

 

- Хорошо, насколько это возможно в эмиграции. У семьи моего отца были небольшие сбережения, так что он смог окончить Сорбонну и высший электротехнический институт. Зная три языка, не считая родного, отец стал блестящим инженером. Один из немногих эмигрантов, он не был чужим на улице, стал частью французской интеллигенции, не оставив и русскую.

 

- Это была редкость в те годы?

 

- Огромная. Врачей русских эмигрировало множество, а в Париже их практиковало всего лишь человека 3 - 4.

 

- Ведь уезжали лучшие. Почему же не нашли они себя в новой жизни?

 

- Мой дед говорил о восьмидесяти годах мрака, а они воспринимали Советы как что-то временное. Многие принципиально не учили своих детей французскому. Их жизнь была сидением на чемоданах. Кстати, эти картины я много позже узнал, когда мне пришлось бывать в Женеве в обществе богатой персидской эмиграции после падения шаха.

 

- А вообще, что такое эмиграция?

 

- Я не знаю более точной формулировки, чем та, которая была дана Александром Исаевичем Солженицыным. "Эмигрант - это человек, живущий желанием вернуться в страну исхода или стремлением ускорить возможность своего возвращения". Человек, не ставящий перед собой таких задач, немедленно переходит в категорию этнического меньшинства той страны, где пребывает.

 

- И кем вы, исходя из этого, считаете себя?

 

- Мой сын, человек православный, полутораязычный, увы, двуязычным его назвать трудно, о себе говорит: "Я француз русского происхождения". Этим определением я доволен и отношу его также и к себе.

 

- С каким чувством вы, четырнадцатилетний мальчик, ехали в незнакомую страну, о которой столько слышали?

 

- Насчет незнакомой я вас поправлю. Когда я оказался в ульяновской школе, кстати, в той же, где получил аттестат зрелости безобразный Ленин, то выяснилось, что я читал русских книг больше, чем одноклассники.

 

- Но реальной страны вы, в отличие от них, не знали.

 

- А знали ли они ее? Очереди и хлебные карточки я видел и в оккупированной Франции. Тотальный террор. Да, с ним я познакомился только в России.

 

- Каким было ваше первое впечатление о Советском Союзе?

 

- Когда теплоход "Россия".... Но, помилуйте, это же фильм "Восток - Запад". У его создателей не хватило вежливости хотя бы упомянуть в титрах книгу моей покойной матери "Четыре трети нашей жизни". Множество сцен взято оттуда. Вот вам мои первые впечатления: грузовик, конвой, тряская дорога, колючая проволока и вышки.

 

- Что было тяжелее всего в лагере?

 

- Невозможность хотя бы на минуту остаться одному. Впрочем, я благодарен Комитету Государственной Безопасности. Он подарил мне самых близких друзей, с которыми нас сблизила зона.

 

- Как все-таки вы вернулись в Париж?

 

- Так сложилось. Я в течение шести лет подавал заявления на поездки к родственникам. Мне систематически отказывали. В последний раз прямо сказали: "Хоть вы и родились во Франции, вам ее не видать, как своих ушей". А тут как раз "самолетное" дело.

 

- Вы были причастны к нему?

 

- Я знал участников. Этого было достаточно для ареста и лагеря. Но где-то решили, что высылка - менее дорогостоящее дело, чем вторая посадка. Родители последовали за мной через полтора года.

 

- Адаптироваться заново не пришлось?

 

- Сидя на Лубянке, я развлекал себя мысленными прогулками по Парижу. Теми же маршрутами я прошел, они оказались похожими. Многое мне было в диковинку: чековая книжка, социальное страхование. Я уезжал из Парижа послевоенного, карточного, несытого, а вернулся в город веселящийся, процветающий.

 

- Вы сразу начали работать по специальности?

 

- Мне повезло с профессией, на синхронистов был большой спрос. Правда, я отказывался ездить не только в СССР, но и в так называемые социалистические страны. Береженого Бог бережет.

 

- Как вам новая Россия?

 

- Я думаю, то, что произошло в России в 1991 году, является торжеством контрреволюции. Нас сажали за контрреволюционную деятельность. Эта деятельность привела, может быть, и не совсем к тому, к чему стремилось Белое движение. Но одна из важнейших целей - поражение красного оппонента - все же была достигнута.

 

- И все же, нравится вам то, что получилось?

 

- Могу уподобиться отцу и деду и сказать, что мне нравится будущая Россия, ну и, соответственно, теперешняя. Белая Армия победила, но осталось огромное поле руин внутри людей. Впрочем, это временно.

 

- Когда-нибудь приехавшие из Советского Союза проявляли познания в вашей родословной?

 

- Когда в конце восьмидесятых начались контакты между французской и советской армиями, я переводил на одной из таких встреч. На фуршете я оказался рядом с многозвездным советским генералом. Когда я себя назвал, была сорокасекундная пауза, после чего он сказал: "Я тоже дворянин".

 

- Кстати, а что значит быть дворянином в наше время?

 

- Раньше дворянство жило православием, верностью царю и отечеству. Сейчас, наверное, нет точнее определения, чем сформулированное Пастернаком в "Докторе Живаго": "В нем было дворянское чувство равенства со всем живущим". У всех дворян, не потерявших ощущения сословной принадлежности, в особенности у моих родителей, я видел это великое качество.